Но что это значит? Во-первых, философия должна превратиться, как я думаю, в экспериментальную дисциплину, «инкрустировать» опыт (ведь наука стоит на эксперименте). И тут можно задать вопрос: разве все науки экспериментальны? Как быть с математикой?
Разумеется, математика среди других наук занимает особое место. Однако и математика покоится на опытных основаниях. Не говоря уж о том, что даже таблица умножения - плод эксперимента, состоящего в перечислении меток или камушков (мы ведь знаем, откуда произошло слово «калькуляция», никакой калькулятор не заслонит того факта, что первоначально люди экспериментировали с пересчётом отдельных предметов, а абстракция числа возникла позже на этой основе). Но и прогресс в «высших» отраслях математики связан с экспериментальными процедурами, только теперь уже экспериментируют с формулами. И тут уже как раз компьютер отчётливо показывает нам материальность формул (о которых в средние века говорили как о «дыхании губ»). Задачники по высшей математике - как бы компендиум экспериментальных процедур, которые по мнению весьма высоких авторитетов, не менее важны, нежели теоремы.
Возвращаясь к философии, скажем, что совершенно не ясно, впрочем, что значит «эксперимент в философии», и, таким образом, что именно должно произойти с философией, чтобы она в этом аспекте стала современной.
Другая сторона превращения философии в науку - это насыщение её математикой. Кант сказал, что что научность - это прежде всего математичность. И эта часть дела ясна куда больше: логицизм в философии общеобязателен. Тем не менее он остался «формальным», что можно пояснить, пользуясь аналогией с поэзией. Отличие последней от прозы, как известно, в том, что она использует как существенный значащий материал язык, слово как таковое, тогда как в прозе материалом будет смысл. Поэзия формальна. Точно так же, и современный логицизм - это своего рода поэзия на теле философии, потому что имеет дело только с языком и практически никогда не доходит до фундаментальных вопросов бытия.
Можно сказать, произошла поляризация: с одной стороны «экзистенциальная» в широком смысле, которая использует интуицию, превозносит искусство, проникновение, спонтанность и прочее в том же роде, а с другой - логицизм в разных формах, который за неимением собственного признанного содержания ютится по адресу философии науки или философии истории науки, или логики, из которой тщатся выжать и то, чего в ней нет и никогда не было.
Впрочем, эту констатацию можно было бы опустить, настолько она очевидна. Неясным остаётся, однако, то, чем станет (да и станет ли?) философия, если произойдёт слияние или конвергенция этих полюсов. А именно такое слияние и необходимо философии, чтобы стать наукой. Экзистенциальная тематика должна каким-то магическим образом «проклюнуться» в новейших логических исследованиях и логика всплыть на поверхность в исследованиях центральных философских проблем, связанных с главными проблемами человека. Примерно так, как это было у Гегеля, простим на время ему его ужасающую невнятность, его фантазии и безответственность. Так или иначе - любая современная крупная книга продвигается всё дальше по этому пути. Это не случайною, так как любой крупный философ как бы приходит из будущего и, так сказать, измазан его краской.
Говорить, что можно сейчас и здесь построить «научную философию», не приходится. Но всё дело в том, что путь к ней, к теории, которая удовлетворяет указанным двум критериям (экспериментальности и сущностной математичности), может быть прямым. Повторю это: мы сознательно могли бы констатировать, в чём состоит цель, и двигаться напрямую, то есть просто начать над такой теорией работать.
Философу это кажется непривычным: что значит, взять да делать? Действительно, это, конечно, не в традициях интеллектуализма, ибо прежде чем действовать, нужно ещё хорошенько поразмыслить, стоит ли, да каковы те скрытые и неотрефлексированные мотивы, которые нас на этот шаг толкают и прочее и прочее. Вообще, как верно кем-то было замечено, философия возникла в Древнем Египте тогда, когда у жрецов появилось свободное время. И, следовательно, суть интеллектуализма вовсе не в том, чтобы засучить рукава и что-то делать, пусть даже что-то интеллектуальное, но чтобы ничего такого не делать, потому что действие - это несвобода во всех трёх аспектах: в себе, вне себя и для себя. Так что философия, каковой она вышла из родовых путей истории - девица весьма ленивая. Даже невероятные, титанические напряжения ума, с которыми она, порой, связана, возникают как бы незаконно: не потому, что мы мыслим, а потому что мы рефлексируем, удерживаемся от мысли, и именно это удержание на грани неподвижности требует таких усилий. Видимо потому-то в этой самой интеллектуальной из всех сфер человеческой деятельносьти никогда ничего так и не было сделано, в ней, иными словами, нет никаких достижений и результатов.
Однако урок пока не идёт впрок. Существуют определённые стандарты, привычные всем философам почти без исключения, каким бы направлениям они не принадлежали, своего рода сито, не пропускающее к жрецам в философию ничего чуждого. И как только возникает какая-нибудь попытка реального синтеза: кибернетика ли, системный анализ ли, синергетика, какая-нибудь всеобщая тектоника, она сразу же оказывается вне философии и носится по научному небосклону, не находя той ветки мысленного древа, куда бы она могла без страха приземлиться (или приветвиться?). К приверженцам этой теории (а несмотря на многообразные названия, она всё одна и та же) начинают относиться как к изобретателям вечного двигателя, подозревая, что за их широковещательными обещаниями кроется всё-таки какая-то подтасовка и шулерство. И уж во вском случае к ним относятся как к дуракам, которые не могут усвоить простой и естественной мысли, что Общая Теория Всего невозможна. Хотя, впрочем, тогда чем и занимается философия? Честный ответ на этот вопрос был бы прост: ничем. Но так, конечно, никто не станет говорить, ведь все понимают, что это вопрос кафедр, зарплаты, самоопределения, самооправдания, учёного звания и элементарного благополучия, вкупе с судьбой великих философских ценностей, Платона и Аристотеля, вопрос самого существования философии.
И вот она и существует так: таинственное нечто, требующее чуть ли не изуверской подготовки, особого стиля жизни, огромного интеллектуального напряжения, глубочайшего проникновения, обещая за это всё, и заметим - не беспочвенно, но, однако же, ничего не дающая, кроме, порой незначительных намёков на глубину, чарующих, манящих намёков, скорее обещаний, чем чего-то реального, вызывающая влечение, напоминающее первую любовь, и в то же время не позволяющая себе реализоваться, и с презрением отбрасывающая свои результаты, как нечто малоинтеллектуальное по сравнению с ней самой. Иногда она говорит с такой обезоруживающей искренностью и, кажется, что-то проясняет, но сразу же выясняется, что путаница только возросла.
Запутываться и запутываться, порой лишь немного распутываясь - вот стиль философии, такой, какой нам её преподали, такой, какую мы полюбили, но это как раз то, что невозможно соединить с наукой, как бы мы этого не хотели, потому что наука ставит ясные цели и ясные проблемы и достигает их путём ясности, разумеется, за счёт интеллектуальной наполненности (да и те ли это проблемы, которые «стоят в центре»?)
Следовательно, чтобы наш творческий поиск в каком-то из предельных завершений мог окончиться гибридом науки и философии, то есть философской наукой или научной философией, мы должны отрешиться от ветхих, пусть и любимых нами образов того и другого, как науки, так и философии, и, не сковывая себя никакими стандартами и страхом быть исключённым и из науки, и из философии сразу, задержать дыхание и идти напрямую к чётко очерченной цели, которую мы себе ставим. И не стоит при этом пугаться пустоты под ногами, ведь это был бы шаг в Неизвестное, в котором нет ещё никаких следов человека...
Евгений Беляков