Здесь мы рассмотрим очень важный вопрос: может ли философия быть идеологией? Дело в том, что, как известно из её истории, философия не может ничего в принципе окончательно обосновать, всегда остаётся место критике. Не существует философских произведений, как бы они ни были велики, которые не подвергались бы критике и в конечном итоге, как и любая другая бренная вещь, не устаревали бы. Каким же тогда образом она может служить оправданием каких-либо действий на политической арене? Тем более - руководить ими?
Философия говорит слишком возвышенным языком. Такой способ говорения редко бывает внятным. Но он производит впечатление интеллектуальности и, что особенно интересно, он и в действительности есть средство выраженя высокой интеллектуальности. Но от философии к низкой реальности велик путь. И, как правило, она слишком запутанна, чтобы можно было делать какие-нибудь однозначные выводы.
Казалось бы, язык философии таков, что требует огромной ответственности за каждое слово. На самом же деле всё как раз наоборот. Наша человеческая философия (так ли обстоит дело у богов?) обращается со словами, да и с самой точностью и ответственностью достаточно пренебрежительно. Её задача - не просто открывать новые горизонты, но создавать интеллектуальную атмосферу, контекст, в котором о том или о сём можно интеллектуально говорить в рамках, заданных определёнными лексическими установками.
Это рождает безответственность, которая внутренне присуща любому философствованию, хотя и является одной из привлекательных черт философии. Действительно, философия занимается особенно важными вещами, она не просто открывает новые истины, она открывает новые горизонты. Поэтому если истины, впервые увиденные на этих горизонтах, обладают незавершённостью, поверхностностью и даже при более внимательном рассмотрении оказываются вообще не истинами, иллюзиями и ошибками, то новые-то горизонты открыты, а это самое главное.
Но что такое эти «новые горизонты»? Ведь нет никаких «горизонтов» вне определённой истины и неистины. Но если окажется, что и «горизонты» неистинны, то у философа есть ещё возможность всегда сделать шаг назад и заявить, что на самом деле его работа свершилась даже ещё «глубже», то есть что открыты ещё более фундаментальные контексты: «горизонты горизонтов».
В конечном итоге, даже когда всё в философствовании оказывается ложью и глупостью, ещё остаётся возможность заявить, что данный вот философский текст есть документ времени, и уже поэтому не может быть проигнорирован.
Каким же тогда образом может философия кем-то руководить и кого-то оправдывать? Ибо ведь она ни за что не отвечает сама, и едва ли способна по-настоящему оправдать хотя бы себя. Но философия, увы, может быть использована. И это так, происходит ли сие в голове одного и того же человека при определённом распаде его умственной работы на две (или больше) замкнутых и в достаточной степени отдельных сферы. В одной происходит философская работа, где утверждается нечто, в целом не слишком-то отрефлексированное и отчётливое (но ведь и в принципе, какая может быть отчётливость в таких вопросах, как, скажем, вопрос о душе?), во второй же сфере его жизни мы видим политика и практика, который пользуется тем, что что в другое время и в другом месте он занимался или будет заниматься ещё и философией, и оглушает философскими манерами своих партнёров и противников. Ведь победить на философском поприще - это как бы морально погубить, магически заклясть, как говорилось у нас раньше, «одержать идеологическую победу». Это даёт неизмеримые моральные силы для победы реальной, физической. Это даёт чувство защищённого тыла. Уж в высших-то сферах нам всё благоприятствует, думают единомышленники. И если, не дай-то Бог, я проиграю тут, на земле, я всё равно буду победителем: ибо трагический герой, даже проигрывая битву, одерживает победу «на небесах».
Однако все эти притязания и вся эта трагическая роль возникает из-за недоразумения и основана на лжи. Причём, если уж производить «суд» над идеологическим использованием философии, то нужно бы ещё отметить, что ложь эта явно сознательная. Она основана лишь на философской неграмотности «единомышленника», во всяком случае на недостаточной отрефлексированности в его сознании безответственности любой философской «мысли».
Но каким образом сами корифеи философии, для которых факт неточности, неясности, расплывчатости и невнятности любой философской «теории» должен быть понятен и привычен, поскольку они же сидят в этом кресле, они же сами продуцируют эти неясные и смутные мысли (но мысли!), могли бы этого «не знать»? Их же невозможно обмануть, что-де они их «не понимают просто», ибо они их авторы, и если они их не понимают, то кто ж тогда и поймёт-то? Каким же образом эти философы могут объявить вдруг свою философию научной и даже единственно научной?
Существует множество философий, как и множество религий. Объявить одну из них «единственно научной» - значит указать гения всех времён и народов. Эта неудобная для рефлексирующего сознания мысль в истории всегда имеет определённое обрамление. Себя самого ведь гением называть неудобно. Но можно не объявлять меня гением при жизни. Зато после смерти можно смело - ибо это не повредит скромности, простоте и человечности.
Но особенно неприятно, когда эти две сферы: философия и практика, её использующая, имеют хотя бы тонкую «перемычку» и теперь уже практика начинает диктовать философии, что она должна вещать. Тут смерть (естественная, разумеется) идеолога не в помощь. Для такого «кунштюка» нужно разделение «мыследействующей системы» на двух сиамских близнецов. Отсюда широко распространённая «парность» вождей. Один, в большей степени философ, чем другой - практик, воплотитель идеи в жизнь, прагматик. Когда идеолог умирает, он приобретает (вернее ему приобретают) черты вечности, абсолюта. Так его проще использовать, ибо масса, падкая на фантазирование, слабо отличает очень большое от абсолютного, долгожителя от бессмертного. И - догму от философствования.
Всё это так. Так, и тем не менее - нужно отличать догму не только от живой, и тем самым смертной (а там и бессмертной) философской мысли, значащей именно в том, что не было и не могло быть высказано, но и от теории, от модели, от гипотезы. Скажем так, ибо это будет точнее: от гипотетической концепции. Деятельность по порождеию подобных вещей не почитаема. Они не обладает престижем неуязвимости, свойственным философским изысканиям. Они не вдохновляют массу своей запредельной мыслительностью, не предполагают никакого абсолютного гения, колеблющегося между изысканной философией и грубой догмой (что где всегда решать труднее всего, ведь получается коктейль, хорошо смешанный, того и другого!)
Гипотетические концепции не лгут о своей абсолютности и единственной научности. Они беззащитны перед популистскими вещаниями, обещаниями причастности к правильности, притом уникальной и рождённой под пером какого-нибудь гения, в гениальности которого сомневаются разве что подонки, но по сути-то именно они - гипотетические концепции - имеют некое правильное отношение к истинности. Они ставят человека в верное положение и придают его действиям свойственный им по природе (априори) риск и неизбежную в человеческих делах ответственность.
Можно свергнуть догму, опрокинуть идеалы, ниспровергнуть прежних богов, но при этом остаться ни с чем, поскольку свойственная человеку, задним числом проявляющаяся практичность не позволяет ему верить вообще в пустоту. И если уж он во что-то верит, то там, кроме чистой веры и лжи есть какая-то не слишком осознанная правда, которая, будучи заодно отвергнута, сводит всё мероприятие в ещё большую ложь и пустоту. И правильный отказ от прежних ценностей и систем предполагает стадию «анализа», разделения отвергаемой системы на мелкие неравноценные части, что в принципе недопустимо при взгляде на неё как на предмет полуосознаваемой веры, как на целостный продукт философского гения (другого человека, творца системы, автора данной философии). Правильное отвержение есть пересмотр системы по частям с оценкой каждой части, с её верификацией. То есть к отдельной части, как и к целому должно быть при этом априорное отношение как к гипотезам, подлежащим оценке.
И вот только стоит поменять точку зрения на всё сказанное в так называемой марксистской философии, чтобы многое стало обычным, нормальным и честным. Нельзя вопрос о практической ценности того или иного философского утверждения заменять вопросом о ценности или гениальности мыслителя (например, Маркса). Могут быть различные точки зрения на этот вопрос (гениален ли Маркс или Ленин как философы, какова их роль в истории - божественная или демоническая), но делать из ответа вывод о практической ценности, о применимости всего комплекса утверждений данных философов неправомерно.
Аргументация философа-политика такова: марксизм есть целостность, каждая деталь пригнана так, что её нельзя оторвать от других, и если вы признаёте, что Маркс философский гений, то обязаны действовать в определённом плане. Но любая система состоит из частей, из отдельностей. И вопрос о целостности системы - вторичен, и уж во всяком случае совершенно иной, нежели вопрос об истинности отдельных её частей. На их истинность не влияет факт их участия в целостности. Только сама реальность и верификационные процедуры могут сказать что-то об этом.
Кроме того философская гениальность (если она наличествует) не означает, что всё сказанное гением истинно. Говорят: всё это в таком случае представляет философскую ценность, уж во всяком случае историко-философскую ценность. И это справедливо (в предположении, что мы имеем дело с выдающимся философом). Но философская и тем более историко-философская ценность и практическая истинность - вещи совершенно различные, как мы видели в начале данной работы. Ведь философия имеет дело в лучшем случае с «мыслительными горизонтами», и её ценность - весьма шаткий фундамент для практических действий.
Чтобы оценить то или иное утверждение с точки зрения его именно практической силы, необходимо во всяком случае, чтобы оно было чётко и ответственно сформулировано (необходимости чего никогда не признает философ - и в каком-то смысле будет прав, ибо такова специфика того круга мыслительных действий, который он осуществляет). Вот так и многие утверждения Маркса для практики, для политики непригодны, поскольку философски-невнятны и допускают многообразные толкования. В философии так и нужно, а в политике - недопустимо, в частности, с моральной точки зрения.
И вот, стоит только поменять точку зрения на всё, сказанное в марксизме, чтобы многое стало нормальным, обычным и честным. Для этого нужно, однако, сказать себе следующее: а) марксизм - не философия, то есть, хотя исторически марксизм, конечно, философия по преимуществу, особенно до 1845 года, но нам здесь и сейчас нужно взглянуть на марксизм как на гипотетическую концепцию, оцениваемую по частям, б) к марксизму в этом новом понимании применимы все принятые в науке (а не в философии) средства контроля и верификации, в) в большинстве случаев, хотя, возможно и не во всех, марксизм такой провеки не выдерживает. Он оказывается частной «моделью» с грехом пополам объясняющей определённые территориальные и хронологические регионы цивилизации на нашей планете и только. «Модель» эта, возникшая в прошлом веке, например, не смогла объяснить и даже предсказать появление тоталитарных обществ.
И эта вот теория или гипотеза без дополнительных проверок (ведь несмотря на повышенный критицизм к другим - вспомним «Критику критической критики» и даже настоящее название «Капитала»: «К критике политической экономии» - марксизм был абсолютно некритичен к самому себе, причём во многом из «практических» соображений: когда надо действовать, тогда не место самокритике), эта-то теория была использована как основа для планирования массовых действ, приводящих к страданиям масс людей, тех, что выполняли указания «модели», а также тех, которые сопротивлялись этим действиям!
И вот тут-то и становится ясно, что уродство кроется не в самой теории как таковой, а в том, каким образом её устройство было воспринято вождями и массой, и использовано. И самое печальное, что была использована именно европейская философия, её абстрактная энергия, накопленная веками европейской философской культуры. Эта абстракция, сконденсированная на головах трёх-четырёх вождей и придала им силы и способы самооправдания: ведь зло-то само по себе, вероятно, не имеет силы, а философия не имела никакого иммунитета против использования её во зло. Ибо она всю свою сознательную жизнь кричала о свободе, и вот плоды, видимо неизбежные. Тоталитаризм не просто уничтожает культуру, он её использует в своих целях, и, как видим - очень и очень эффективно.
Думается, только очень широкое распространение философских знаний, то есть понимания того, что подобных знаний нет и не может быть, только очень широкое распространение высокой философской культуры, интеллектуализма даст противоядие против игр с философией в средствах массовой информации и в масскультуре в целом. Игр, как практика уже показала, не просто опасных, а трагических в тех масштабах, которые трудно даже оценить, даже осознать. Философское образование нужно не для того, чтобы все люди поголовно начали заниматься философией, нет. Оно нужно как раз для того, чтобы философии не придавали значения, которого она не имеет, чтобы светящийся ореол интеллектуализма над пустым местом не становился новой религией, несущей смерть и страдания населению земли.
Философия никогда не учила целям. Истинная философия всегда дезавуировала любые цели, в том числе и те, кои она же сама и порождала, но на время. Философия учит не знаниям и не действиям, а состоянию, в котором должна находиться душа: ибо она (душа) должна быть во вне-себя-бытии, в постоянной готовности к новизне, к чему-то неожиданному и странному, она (душа) должна принимать себя как что-то незавершённое, нецельное, незаданное, несовершенное. Душа должна быть в напряжении вопроса: в этом суть. Философия ставит вопросы, любой же ответ губит философию, и как удачно получается, что удовлетворительных ответов-то нет!
Осознав это, человечество будет спокойнее спать по ночам и утратит, возможно страх перед призраками «чёрных марусь». Ведь, повторю, зло само по себе, как я думаю, силы не имеет. Её он получает от добра, смешанного со слепотой. И чем меньше этой слепоты, тем меньше у него шансов взять над людьми верх.